Наш робот распознал:
387. Лошади, сани, деревья, бык, привязанный к столбу, все было бело н казалось мягким, пушистым. И плетни, и белевшая на дворах скотина, и крыши домов, н стройные раины все. кала: рось. спало здоровым тихим трудовым сном. Ружья, пробывшие двое суток на морозе и, вероятно, густо смазанные маслом, дали осечки. На такой ясный н убедительный довод отвечать, разумеется, было нечего. У самого края воды лежала какая-то большая темная масса... Несомненно, это был морской зверь, выброшенный волнами на берег. Птицы, по-видимому, зябли на снегу, и поэтому сбились в одну кучу... К несчастью, частые и сильные дожди мешали успешному ходу путешествия. Сквозь отверстия виднелась часть низенького дома с двумя, к удивлению моему, освещенными окнами. Самое лучшее время для ловли неводом бывает, по рассказам крестьян, весной и осенью. Итак, два почтенных мужа, честь и украшение Миргорода, поссорились между собой. Он. например, не любил рессорных экипажей. Цель нашей экскурсии, во-первых, ознакомить писателей с новыми требованиями миллионов читателей, во-вторых, расширить и углубить тематику искусства, в.-трстьих. направить некоторых товарищей на широкую дорогу. Опекушин был выходцем ИЗ простого народа, сперва самоучка, затем признанный художник и, наконец, академик. Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пьесы. Анна Павловна Ше-рср, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Ыраоа она была весьма смирного или. лучше сказать, запуганного.

Так вот, как высказано выше, с годами важен я не стал. Осмотревшись, н пошел, как мне показалось, прямо к морю, но на пути встретил лесное болото, заваленное колодником. Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, где жила с матерью нижний этаж занимала бабушка. Дмитрий, так звали моего соседа, был мало заметен в классе. Однажды наступил уже май, но никто, кажется, не заметил тогда ни ледохода на Москве-реке, ни цветущей черемухи я стоял в толпе у памятника. Мужское население станицы живет в походах и на кордонах или постах, как называют казаки. Овсянников полетел в овраг с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью. К счастью, на дне оврага грудами лежал песок. Мне помогал маляр или, как он сам называл себя, подрядчик малярных работ Однажды, было это в конце мая, мы сидели на крыльце и ожидали ужина. Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но за неимением пока другой дичи дед Вмдд в начете сентября: вальдшнепы. УШУ V прилегали, а регать по полям куропатками мне надоело, я послушался моего охотника и отправился в Льгов.

Итак, я в Ялте. Теперь вечер. Ветер дует, как в четвертом акте Чайки, но ко мне никто не приходит, а, напротив, я сам должен буду уйти после десяти, надевши шубу. Он предчувствовал, что Князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит все его умение. Одним ел рвом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом такими они казались маленькими1, дремали в морской глади недалеко от дому. Сторожка лесника, как успел заметить Николай Николаевич, была поставлена на сваях так, что между ее полом и землей оставалось свободное пространство. Многие разумеют у нас еще до сих пор под словом литература повести, романы, стихи, словом, беллетристику, Эти господа, по-видимому, охотно, как своего честь, которую они делали немногим, приняли в свой круг князя Андрея,

В поисках пищи и жилья

Белка забралась в лесную чащу. Ей ничто тут не угрожало. Кругом была тишина зимнего леса. Деревья не содрогались, не падали. Они стояли, будто застывшие в своём снежном уборе. Всё было привычно, спокойно и хорошо. Вот только некуда спрятаться от мороза. А пуще всего донимал голод.

Где-то там, вдалеке, откуда она удрала, остались в дуплах её съестные запасы, которые она с таким трудом собрала за осень. Здесь же не было ничего.

Белка попробовала забраться на вершину ели, поискать спелых шишек. Увы! Почти все они были оборваны другими белками или клестами. Перебираясь с ёлки на ёлку в поисках пищи, белка добралась до поляны. На краю её стоял домик - лесная сторожка.

Белка уже хотела вернуться обратно. Но тут она вдруг заметила, что возле домика хлопочет, перелетая с места на место, целая стайка птиц - синицы, щеглы, снегири...

«Что они делают? Может, там есть какая-нибудь еда?» - подумала белка и отправилась поглядеть, в чём дело.

Птицы толпились возле домика не зря. Взглянув вниз, белка сразу увидела, что на нижних сучках соседнего дерева пристроена дощечка, а на ней насыпано много зёрен. Там же ярко краснели ягоды рябины. Но что было ещё замечательнее - целые грозди таких же ягод были подвешены к соседним веткам.

Красногрудые снегири спокойно лакомились этими ягодами, значит, поблизости не было никакой опасности.

Белка осторожно перепрыгнула на ветку пониже, потом ещё ниже и, наконец, добралась до птичьей кормушки. Она ловко вскочила на дощечку, огляделась по сторонам и принялась за еду. На дощечке лежали не только сушёные ягоды рябины, но ещё подсолнухи и кусочки хлеба. Всё это было очень вкусно. Белка сидела на задних лапках, а передними ловко брала то корочку хлеба, то подсолнух, то ягоды и с аппетитом ела. Она так занялась едой, что совсем не заметила, как дверь сторожки тихонько приоткрылась и из неё выглянули удивлённые лица ребят.

Дети смотрели на редкую гостью в птичьей кормушке и затаив дыхание наблюдали за ней. Наевшись, белочка перепрыгнула на верхний сучок и быстро исчезла в ветвях.

Еда в птичьей кормушке ей очень понравилась. К тому же здесь, возле сторожки, её никто не потревожил, и белка решила остаться жить тут же поблизости. Вот только где бы найти укрытие?

Уже вечерело. Мороз становился всё злее. Он забирался в пушистую шубку и пробирал до самых костей. Где же спрятаться от мороза и ветра? Хлопотунья белка внимательно обследовала все ближайшие деревья, но не обнаружила ни одного старого сорочьего или вороньего гнезда.

Начало смеркаться, а подходящего жилья всё не находилось. Белка совсем уже приуныла, как вдруг заметила на самой ближайшей к сторожке сосне сколоченный из досок птичий домик. Отверстие в нём было довольно большое, так что белка могла туда свободно пролезть.

Внутри домика оказалась подстилка от прошлогоднего гнезда. Лучшей квартиры искать было нечего. Уставший от всех дневных тревог и приключений зверёк свернулся в клубочек, укрылся пушистым хвостом и крепко заснул.

С этого дня белочка на всю зиму осталась жить в птичьем домике возле сторожки.

Почтальон

...Подходя к домику в три окна, красиво спрятавшемуся за палисадником, он замедлил шаги, поправил свою сумку, фуражку на голове, переложил письма из руки в руку, а когда поравнялся с средним окном дома, -- предупредительно кашлянул и остановился... Тотчас же в зелени цветов на окне и между веток сирени в палисаднике показалось лицо молодой женщины, и голосом, полным тревоги и надежды, она спросила: -- Письмо? -- Вам и сегодня нет, -- с сожалением сообщил почтальон, вежливо прикладывая руку к козырьку фуражки. Лицо женщины скрылось; почтальон поднялся на цыпочки, заглянул в окно, вздохнул и пошёл дальше, махнув рукой и сурово наморщив брови. Сделав шагов десять, он вдруг плюнул и довольно громко проговорил: -- Ах, брандахлыст чёртов! Такую женщину и... -- Он сконфузился, не кончив фразу, оглянулся вокруг и, дёрнув себя за ус, быстро пошёл дальше. Был ясный июньский день; с безоблачного неба на землю лился зной. Улица была пустынна; за заборами садов стояли деревья, и листья их были неподвижны, точно замерли в знойной истоме. Часов в девять вечера почтальон снова шагал по этой улице мимо домика в три окна, но уже без сумки, неторопливо, как человек, вышедший на прогулку. На нём был белый китель, только что выстиранный и выглаженный, о чём свидетельствовали блестевшие швы. Молодое усатое лицо смотрело озабоченно, и густые брови над большими серыми глазами -- нахмурены. Он уже не кашлянул, когда поравнялся с окнами серенького домика за палисадником, а только взглянул на него и, не изменяя походки, прошёл мимо. С начала весны он носил письма в этот дом часто -- почти каждый день; потом они приходили реже, наконец, стали появляться раз в неделю, а вот теперь их нет уже десятый день... Их всегда ждали с нетерпением и, принимая, -- оживлялись, тотчас же разрывали их и читали тут же у окна с весёлым, сияющим радостью лицом. Почтальону всё это доставляло большое удовольствие; он подавал письма с улыбкой, ему в ответ тоже дружески улыбались; иногда он, подавая письмо, слышал такой хороший, душевный смех; раза два его даже спросили. Один раз: -- Вы, наверное, очень устаёте? А другой: -- Не правда ли, как жарко сегодня? Оба раза он с весёлым смехом согласился и с тем, что он устаёт, и с тем, что ему жарко. А теперь ему больше не улыбаются и если спрашивают, есть ли письмо, так всегда таким сухим и сердитым голосом, точно это он виноват в том, что писем больше нет. Это ему очень обидно и неприятно, и, когда в конторе он разбирает свою долю почты, ему ужасно хочется встретить письмо с адресом, написанным твёрдым мужским почерком: "Город Н. Крайняя улица. Вере Даниловне Сосиной". Но такого письма всё нет. Выйдя из улицы в поле, почтальон пошёл к роще, рисовавшейся недалеко от окраины города тёмно-зелёной полосой. Нужно было перейти через овраг, поросший густым кустарником; он спустился в него по крутой тропинке, сорвал по дороге ветку и пошёл по дну оврага, сдвинув шапку на затылок и похлёстывая себя прутом по голенищу сапога. Иногда он на секунду закрывал глаза, и тогда пред ним вставало овальное бледное лицо женщины с тонкими бровями, всё в пепельных кудрях, падавших и на лоб и на розовые щёки. Голубые, светлые и весёлые глаза улыбались так ласково и хорошо, -- точно гладили по сердцу. Он вздыхал и тоже улыбался, покачивая головой от удовольствия вспоминать лицо этой женщины. Вдруг он услыхал недалеко от себя в кустах что-то, похожее на вздох. Он остановился и, изобразив на лице внимание, вслушался. Звук раздался снова. Слева от него, сквозь зелень, он увидал кусок розовой материи, и что-то толкнуло его туда -- ближе... -- Вера Даниловна! Встаньте, сделайте божескую милость! -- говорил он взволнованным шёпотом, стоя над женщиной, бившейся в рыданиях на земле. -- Ну разве это возможно -- посудите сами! Позвольте вас поднять? Она всё рыдала, не отвечая ему. Он стал нелепо размахивать руками, не зная, что делать... -- Ах, господи! Ну какое здесь место для вас? Пойдёмте, Вера Даниловна! А? Да... разве можно так убивать себя? Земля сырая к тому же... можете насморк схватить... -- Уйдите прочь! -- кинула она ему между рыданиями. -- Разве я теперь могу уйти! -- с изумлением пожал он плечами и опустился перед ней на землю. -- "Уйдите!" Как это можно? А вы тут... Я каждый день... всё насчёт вас думаю, как и что... Такая вы, можно сказать... красавица и добрая... Я-с все ночи... то есть, так сказать, -- вами живу... Пойдёмте отсюда Христа ради! -- Оставьте меня... -- Вера Даниловна! Да... невозможно это! Я всей душой, а вы одна здесь останетесь и в таком плачевном положении. Да... чёрт с ним, с анафемой! Стоит убиваться о всяком шарлатане! Будь ему неладно... Мало нашего брата -- вам? Такая-то красавица! Да любого... только пальчиком поманите... А ему, этому вашему писателю... Позвольте узнать, кто таков? Я ему все рёбра искрошу... всю морду... в кровь-с! -- Дурак! -- вдруг, вскочив на ноги, крикнула она ему. Глаза, опухшие от слёз, гневно сверкали, и бледные губы тряслись. -- Нахал! Он так и остался на коленях, на земле, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Мимо него мелькнуло розовое платье и скрылось, сопровождаемое тихим шелестом кустов. Темнело. В овраг сползали и ложились на зелень кустарника ночные тени; сильно пахло сыростью, и где-то щебетала птичка. А на небе, бархатно-мягком и ясно-синем, вспыхивали звёзды. -- Господи! -- прошептал почтальон, садясь на землю и обнимая колена руками. Потом он печально покачал головой и снова вполголоса произнёс: -- Ах, господи! И после этого долго сидел без движения. Было уже совсем темно, когда он поднялся с земли и оглянулся вокруг. В овраге всё было мертвенно-тихо. -- Ну и ловко она меня обтяпала! -- сказал почтальон и стал подниматься в гору, уходя из оврага. На рассвете он шёл по одной из городских улиц, пьяный, сильно шатаясь, и громко бормотал: -- Да, так вы этак со мной? Ага, понял! Покорно благодарю! Я, значит, к вам с развёрзнутым сердцем, а вы сейчас р-рыло в сторону и неприлично лаетесь? Очень хор-рошо! А поз-звольте узнать, за какую провинность? а? Нет, -- подождите-с? Почему-с? Я -- что? Вы рыдаете -- разве я бесчувственный скот? Я с развёрзнутой душой иду и говорю... Пошлите его к чёрту, если он вас не мог понимать... т-такую м-милую женщину... значит, он -- мерзавец! Прохвост! В харю дам ему -- имею пр-раво. -- Не ори ты, ваше благородие, а то в часть, -- сказал ночной сторож, являясь у самого носа почтальона. -- Это что? Тоже человек? Прекрасно... прощай; ты, наверное, тоже скотина; ухожу... я не буду больше обращать внимания... на скотов... Я сам скот, но я с чувством. Понял? Я чего хотел, скажи? -- Выпить ты хотел, ну, и выпил, а теперь иди домой, -- благодушно посоветовал сторож. -- И пойду, непременно... Но жалеть я тебя не стану -- дудки! Издыхай ты, -- плюну и пройду мимо. Не хочу больше... да... Потому я тебя могу жалеть, но ты меня за это можешь оскорбить. Ах ты, м-морда! Не хочу тебя жалеть, -- ты свинья! Раздался трескучий, оглушающий свисток, и в ответ ему недалеко прозвучал другой. -- Вот мы те сейчас утихомирим, -- сказал сторож, взяв почтальона за локти и припирая его к забору. А тот, вырываясь из рук сторожа, плачущим голосом говорил: -- За что? За что? а?